К вопросу о взаимосвязи геополитики и стратегии США в конце ХIХ - начале ХХ века

Аннотация

Статья посвящена рассмотрению взаимосвязи геополитических теорий и стратегической политики США в конце ХIХ - начале ХХ века. Охарактеризованы факторы, оказавшие влияние на формирование теоретических основ внешнеполитического курса США на рубеже веков, что проясняет истоки мифотворчества и консерватизм современной американской внешней политики.

Полный текст

Проблема эволюции геополитических доктрин и их взаимосвязи со стратегической политикой Соединенных Штатов Америки является одной из актуальных проблем новейшей истории, это подтверждают и современные мировые события. Обращение еще раз к исследованию факторов, оказавших влияние на формирование теоретических основ внешнеполитического курса США в конце ХIХ – начале ХХ веков, поможет прояснить консерватизм нынешней американской внешней политики.

Больше века прошло с тех пор, как бурный рост промышленного потенциала превратил Соединенные Штаты в одну из наиболее индустриально развитых стран мира и эти экономические успехи в конце ХIХ привели к усилению несоответствия между ведущим местом США в мировом промышленном производстве и их положением на международной политической арене. Непрерывный рост промышленного и сельскохозяйственного производства далеко опередил потребности внутреннего рынка и толкал монополистов на завоевание внешних рынков. Поэтому в конце XIX века резко обострилась проблема сбыта, источников сырья и сфер инвестирования американского капитала.

Данная ситуация свидетельствовала о том, что на рубеже XIX–XXвеков мировая система хозяйства вступила в новый этап своего развития, для которого было характерно не только уничтожение преград на пути свободного перемещения товаров и капитала, но и изменение инфраструктуры мирового рынка в связи с бурным развитием средств транспорта и связи. Мировой рынок становился объектом дележа между крупнейшими капиталистическими объединениями, а с усилением взаимозависимости мира проблема развития коммуникаций в политике ведущих держав Европы и США выходила на первый план.

Реалии конца века подвели американские правящие круги к дилемме: либо пересмотреть некоторые положения старой изоляционистской идеологии и закамуфлировать ее в скрытую агрессивную форму, чтобы сохранить «статус кво» с западными державами, либо разработать теоретические основы новой экспансионистской идеологии, опирающейся на ясные национальные и даже националистические установки для обоснования имперских амбиций во внешнеполитической стратегии.

В первую очередь речь шла о более гибкой интерпретации «доктрины Монро», особенно после испано-американской войны 1898 года. В классическом варианте Соединенные Штаты должны были придерживаться политической изоляции, обеспечивая защиту стран Западного полушария и их естественных прав. В новом контексте доктрины, проявившемся после войны, подчеркивалась уникальность геополитического расположения Соединенных Штатов между двух океанов, которые теперь не изолировали, а являлись связующим звеном в превращении США в морскую державу.

Постепенно доктрина стала рассматриваться не только как внешнеполитический манифест, но и как обоснование исключительного статуса американского государства на включение вправовое поле их деятельности страны Западного полушария. В 1895 г. в ноте правительству Великобритании государственный секретарь США Р. Олни предложил выдвинуть Соединенные Штаты в качестве арбитра в деле урегулирования Венесуэльского кризиса. Считая «любой европейский контроль над американской территорией абсурдным и нелепым» в силу географических условий и политических причин, он подчеркнул, что в «настоящее время Соединенные Штаты являются сувереном на этом континенте, а их воля – закон во всех делах, в которые они вмешиваются» [1, 43].

Однако на политическом олимпе к такой интерпретации доктрины относились с осторожностью. В предвыборных платформах 1896 г. республиканцы и демократы единодушно высказались в поддержку доктрины Монро, подчеркивая ее изоляционистскую антиевропейскую направленность. Особенно жестко это прозвучало в республиканской платформе: «Мы отстаиваем доктрину Монро в полном ее объеме и подтверждаем права США привести доктрину в действие в ответ на призыв любого американского штата защитить его в случае европейского вторжения» [6, 108].

Более отчетливо расхождения между политическими партиями по внешнеполитическому курсу оформились после окончания испано-американской войны. На съезде демократической партии 4 июля 1900 г. в Канзас-Сити за отход от принципов доктрины Монро резкой критике был подвергнут экспансионистский курс республиканской администрации. При этом демократы попытались нажить дополнительный политический капитал, включив в свою платформу требование незамедлительного предоставления независимости Кубе, находившее поддержку среди многих американцев. Этой же цели было подчинено осуждение милитаризма, несущего, помимо увеличения налогового бремени, усиление реакции внутри страны. В качестве своего внешнеполитического кредо демократы выдвигали невмешательство в дела европейских держав, опираясь при этом на высказывание Т. Джефферсона о главных принципах США: мир, торговля и честные взаимоотношения со всеми нациями. В то же время, критикуя республиканцев за экспансионистские взгляды, сами демократы не являлись до конца последовательными в этом вопросе, заявляя: «Мы не выступаем против территориального расширения, когда это относится к территории, которая может быть поднята до уровня штатов в Союзе, и чей народ проявляет желание стать американскими гражданами», поддержав при этомпротекторат над Филиппинами и политику «открытых дверей» в Китае [6, 115].

Республиканцы в период предвыборной кампании отрицали планы дальнейших территориальных приобретений. Так, в платформе республиканской партии, принятой на съезде в Филадельфии в июне 1900 г., говорилось о твердой приверженности принципам доктрины Монро, а Администрация, утверждали они, одобряет экспансионизм, но только такой, который осуществляется посредством расширения американской торговли и сфер влияния [6, 124].

Именно идея «американского фактора» как неотъемлемой части мировой политики стала основой экспансионизма как теории, так и стратегической политики американского государства, довольно успешно претворявшейся в жизнь до настоящего времени. У истоковэкспансионистской идеологии стояли видные ученые, публицисты, политические деятели, представители протестантской церкви, а идейными источниками являлись теории «исключительности», «явного предначертания», «предопределения судьбы», в основе которых лежали идеи «богоизбранности», особой миссии американцев во всем мире. В конце XIX века эти теории увязывались с пропагандой англосаксонского превосходства и социал-дарвинизмом. Однако, по мнению американского историка Г. Биэла, президент США Т. Рузвельт понимал под расой нацию, а его англо-саксонизм выразился в попытке определить американцев как «англо-говорящую расу» [4, 41].

Кульминацией имперских амбиций США явилось так называемое «дополнение Т. Рузвельта» 1904 г. «доктрине Монро», закрепившем за США «особые права» на Западное полушарие, когда в случаях «финансового бессилия и хронических беспорядков» в латиноамериканских республиках приверженность к доктрине могла «принудить их выступить в роли международной полицейской силы» [5, 33–34]. По сути, эта поправка легла в основу так называемой политики «большой дубинки», более ста лет применяемой Соединенными Штатами на практике, и не только в отношении стран американского континента.

Особую роль в разработке экспансионистской теории сыграла доктрина «морской силы» А. Мэхэна, изложенная в книге «Влияние морской силы на историю 1660–1783», опубликованной в 1890 году [2]. В своих работах Мэхэн утверждал, что только морская мощь определяет исторические судьбы стран и народов, при этомпараметры морской мощи зависят от географического положения страны, ее природных ресурсов, климата, протяженности территории, численности населения, национального характера и государственного строя.

Для Соединенных Штатов,имеющих уникальное географическое расположение, морская мощь жизненно необходима для национального роста, процветания и безопасности. Исходя из этого, Мэхэн обосновывал мысль о неизбежности превращения США в могущественную военно-морскую державу, рассматривая ее как аванпост европейской цивилизации. Для выполнения этого исторического предназначения США должны обеспечить господство сначала в обеих Америках на основе «доктрины Монро», а затем в Мировом океане, но только имея сильный флот.

Ключевым фактором, который смог бы обеспечить доминирование США в таком геополитическом пространстве должно стать строительство межокеанского канала: 1) кроме США в Карибском бассейне не существует ни одной великой державы; 2) установление американского контроля над будущим каналом не даст другим великим державам тех политических рычагов, которые используются Англией посредством контроля Суэцкого канала [7, 90].

В конце испано-американской войны Сенат США пришел к выводу, что ни одно решение проблемы углеподачи и создания военно-морских станций не может считаться удовлетворительным, если оно не предусматривает военной безопасности на всем протяжении морского маршрута. Поэтому политический контроль канала и прилегающих к нему морей стал одной из целей внешней политики США. Сенатор Г. Лодж, являвшийся ярым сторонником «большой политики» в Западном полушарии, Тихом океане и Дальнем Востоке, настаивал: «В интересах нашей торговли и нашего дальнейшего развития мы должны построить Никарагуанский канали ради нашего торгового превосходства в Тихом океане мы должны контролировать Гавайские острова и поддерживать наше влияние в Самоа …когда же Никарагуанский канал будет построен, остров Куба станет для нас необходимостью»[7, 96].

С точки зрения Мэхэна, постройка межокеанского канала не только свяжет два побережья, но и приблизит к США флоты Европы. Отсюда его центральный тезис – политический контроль на море, деятельность флота и эффект от владения сильным флотом окажут влияние не только на внешнюю политику США, но и приведут к конфликту интересов главных мировых игроков там, где не действует европейская система баланса сил.

Таким политически значимым регионом для Мэхэна являлась Азия, в частности, территория,вытянутая от Китая к Средиземноморью, лежащая примерно между 30⁰ и 40⁰ северной широты. Мэхэн придерживался мнения, что эта территория, к которой онприменил термин «Debated and Debatable Middle Strip» («спорный и оспариваемый средний пояс»), геополитически была ничейной землей, но могла стать предметом спора между Россией и морскими державами. Мэхэн признавал, что применение морской силы для ограничения русской экспансии будет затруднено. Россия может предпринимать попытки изменения политической юрисдикции только отдельно выбранных территорий, да и тех, которые будут способствовать достижению ею незамерзающих портов.

Решение, предложенное Мэхэном, – установление особой системы баланса сил вне территорий, находящихся под контролем европейской системы, что не позволит России выдвинуться к Дальнему Востоку и угрожать торговым путям тихоокеанских морских держав. Неотъемлемыми элементами политического равновесия в этом регионе являлись три: первый – Манчжурия могла рассматриваться как территория, где Россия беспрепятственно расширяла бы свою юрисдикцию, второй – установление прямого контроля западных морских держав над китайским капиталом, третий – предотвращение раскола Китая при такой конфигурации [7, 91–93].

Мэхэн указывал на более выгодное расположение России для выполнения оборонительных и наступательных целей, для чего она могла бы использоватькороткие внутренние линии коммуникаций и транспорта, а ряд центральных территорий мог быть связан очень быстро. В результате Россия способна была сконцентрировать военные силы на важных фланговых территориях намного эффективнее, чем морские державы, которые все еще уверены в длинных коммуникационных и транспортных океанских линиях[7, 93; 3, 61–65].

С приобретением Филиппин и последующим решением использовать острова в качестве военно-морской базы в западной части Тихого океана и форпоста для коммерческого продвижения на китайский рынок США напрямую заявили о готовности участвовать в конфликте интересов между Россией и западными державами, в том числе США в отношении Китая. Провозглашенная Соединенными Штатами политика «открытых дверей» в отношении Китая истолковывается американскими историками как попытка установления политического равновесия в дальневосточном регионе с цельюпредотвращения очевидного географического раздела Китая, при котором неизбежно следовало бы учитывать интересы России. Начало складывания мифологии о «русской угрозе» подтверждает и письмо Мэхэна президенту У. МакКинлив разгар боксерского восстания в Китае в 1900 г., где ондоказывал необходимость изоляции России в Азии: «Она (Россия) не только играет свою собственную игру, все государства это делают, но она играет ее с недобросовестной азиатской хитростью» [7, 98]. По мнению Мэхэна, следовало оказать необходимую физическую и моральную поддержку китайцам, прежде всего с цельюобеспечения свободы европейцам и европейской торговле, и только в этом случае Китай будет сохранен как целостная территория.

Таким образом, логика взаимосвязи геополитической теории и стратегической политики приводит к выдвижению первенства национальных интересов для обоснования целей и задач внешнеполитической доктрины. Однако трудность заключается в том, как в условиях постоянно меняющихся политических отношений найти и определить такую геополитическую перспективу, которая послужила бы не одному поколению политиков в качестве основы военно-политического планирования. В этом плане современной внешнеполитической стратегии американского государства «повезло» – она базируется на теоретических принципах, заложенных американскими идеологами конца ХIХ – начала ХХ в. практически без изменений.